Послевоенная Чернь…

Воспоминания наших земляков имеют важнейшее значение для истории малой родины, и представляют немалый интерес для чернян в XXI столетии. Предлагаем познакомиться с воспоминаниями Александры Михайловны Тихоновой (Шибаевой), которая родилась в Черни и провела на чернской земле годы детства и юности/

 

Воспоминания Александры Михайловны Тихоновой (Шибаевой)

В Чернь из эвакуации мы приехали в 1943 году, после того как нашими войсками был взят Орел.

От Черни до Мценска проходила так называемая нейтральная полоса, в Черни были наши войска, во Мценске – немецкие. Это противостояние длилось два года. Центр Черни был весь разрушен, остались целыми только нижние каменные этажи нескольких домов. Были разрушены и церкви, их было в Черни три. Лучше всех сохранилась церковь (ныне действующая – Покровская – Н.Зайцева) возле нашего дома. Вторая церковь по нашей улице (Успенская – Н.Зайцева) была разрушена до фундамента, церковь по ул. К.Маркса (Соборная Крестовоздвиженская – Н.Зайцева) была приспособлена под клуб, где мы смотрели фильмы. Помню столпотворение (много зрителей) на трофейный фильм «Тарзан».  Фильм шел по частям, части длились минут 10, потом – перерыв, часто были обрывные пленки и прочие помехи: вверх ногами, туманность изображения, отсутствие звука. Публика в это время свистела, кричала, топала ногами об пол, требуя исправления изображения.

В церкви возле нашего дома (Покровской – Н.Зайцева) был немецкий концентрационный лагерь. Церковь была исписана лозунгами, с призывами искупить вину на немецком языке. На торце, выходящем на восток, были тоже на немецком языке, правила внутреннего распорядка лагеря. Они были забелены во время первого ремонта церкви. Надписи были написаны черной масляной краской по красному кирпичу. И вообще вся церковь была с облицовкой красным кирпичом, ровной, красивой, гладкой, с узорными решетками на окнах. Свою убогость она приняла уже позже после штукатурки, покраски.  Изгородь концлагеря из колючей проволоки проходила прямо за окнами нашего дома, оставалась только пешеходная дорожка, из северных окон видно было и весь лагерь и всех, кто шел вдоль дома. Видела, как к изгороди подходили женщины, в основном молодые, разговаривали с немцами, приносили им еду, папиросы. Лагерь был убран в 1944 году, в школу я уже ходила вдоль восточного торца церкви, там было сухо. Остальное пространство было изрыто глубокими колеями. Там же, с восточной стороны, были лагерные уборные, которые сняли, но не засыпали ямы, которые были накрыты толстыми досками. Ямы долго издавали зловоние, у нас, детишек, вызывали страх, и снились мне лет до 30.

Все пространство вокруг церкви заросло лопухами, полынью и чертополохом. Это были огромные растения, в них, как в роще, мы играли в прятки и прочие детские игры. Изгородей тогда не было, огороды еще не были вскопаны, все ходили кратчайшими тропами, около домов, это называлось «наискосок».

Школа начальная была с другой стороны церкви. Это бревенчатое одноэтажное здание, в нем было три класса, один - проходной, и комната – она же учительская, где жила моя первая учительница – Наталья Николаевна Козлова (в дальнейшем Кузьмина) с грудным ребенком, была еще веранда под крышей, где в плохую погоду все классы собирались на перемену. Перед школой (с севера) была большая спортплощадка со спортивными снарядами: бревна, турник, канат, и прочее.

В первом классе у многих учеников тетради были сшиты из газет, писали деревянными ручками с вставляющимися перьями, перья были из металла, желтого цвета.  Считалось, что только ими можно научиться писать с правильным нажимом и соблюдением нужной толщины букв. Большое значение придавалось правильности и красоте написания букв. Был даже специальный урок: чистописание. Писали на специальных тетрадях, выдаваемых в школе. Они были разлинованы в «трехкосую» линейку, вначале строки, как образец, были напечатаны слова и буквы прописью. По–моему, чистописание было с 1 по 4 класс включительно. С третьего класса были уже тетради в «двухкосую» линейку. Ручки и карандаши носили в пеналах, прямоугольных, с вставляющейся в пазы верхней крышкой, и в круглых, тоже деревянных, две неравные полые трубки, соединяющиеся через паз.

Чернильницы вначале были – пузырьки различных калибров, потом - непроливайки, в виде воронки. Пузырьки и чернильницы носили в специально сшитых мешочках с тесемками, привязывая их к ручкам портфелей. Чернила готовили дома, продавались они в виде порошков, их разводили в воде. Если чернила были разведены густо, буквы на бумаге отливали золотом. Это был шик, который не все могли себе позволить, т.к. чернильный порошок был дорогой. Все учебники давались в школе и подлежали обязательной сдаче в конце учебного года, поэтому обращались с ними аккуратно, обертывали в основном газетами или плотной бумагой. В темное время классы освещались керосиновыми лампами, подвешенными к потолку, на столе учителя стояла тоже керосиновая лампа. Классы отапливались печами. Сменной обуви не было, но грязи не помню. Все было хорошо, интересно, не до грязи…

Училась в начальной школе я с 1944 по 1948 год, каждый год заканчивала с похвальными грамотами. Об этом пишу, т.к. эти сведения прольют свет на дальнейшую мою учебу в Велье-Никольской школе, в 5-6 классах. У меня сохранилась групповая фотография 3 класса, где мы с нашей учительницей, там одноклассники. Лёня Мусатов, Саша Соболева, Инна Ремизова, Света Никитина, Мила Бобровская, Нонна Домарева, Саша Моисеев, Галя Голомысова, Фая Мокрова, Лёня Колосков, Зина Подчуфарова, остальных не помню.

Еще для сведения напишу, кто тогда еще жил на нашей улице, кого помню: Французовы, Жуликовы, Агудальчевы, Шаевы, Майоровы, Галицкие и Лия (наша соседка, аптекарь).

В Велье-Никольскую школу я пошла в 1948 году и проучилась там 2 года. Ходили в эту школу дети не только из Черни, но и из деревень, находящихся на расстоянии 6 км: из Репного, Уготи, Красивки. В весеннее половодье реки и овраги становились непроходимыми, поэтому весенние каникулы у нас начинались вместе с началом ледохода. Здание школы тогда казалось большим и красивым, классы - светлыми с большими окнами. Впечатления эти, конечно, субъективные. Оставшиеся целыми после войны дома были сплошь деревянными, в том числе и наш дом. Усадьба, здание школы в Велье-Никольском были как оазис по сравнению с Чернью. Чернь грязная, разбитые колеи улиц, развалины домов и еще двух церквей. За окнами классов виден был запущенный сад, за ним – пруд, в котором купались уже 30 апреля и весь сентябрь. Перед школой росло много больших деревьев, в основном липы, была живая изгородь из шиповника и снежноягодника, перед школой спортивная площадка с канатом, бревном, зеленая от травы. Все мы знали, что школа была раньше барским домом, и все. Недалеко от школы был амбар – магазин, куда мы бегали на переменах покупать конфеты – подушечки. В магазине всегда пахло селедкой, селедкой пахли и конфеты.

Стыдно признаться, но учебного процесса, кроме занятий по русскому языку, ботаники и физкультуры я не помню. Самое яркое впечатление от школы – это дорога в школу и обратно и время, проведенное в дороге.

В 1948 году восстанавливалась дорога «Москва – Симферополь», вся она была в куче гравия, работали на ней немецкие военнопленные, но уже не из нашего концлагеря, наш ликвидировали в 1944 году. Мы прыгали по кучам гравия, воображая, что ходим по горам, и с вершин этих куч кричали немцам: «фрицы!», «Гитлер – капут!». От Мазаев (там сейчас начало г. Чернь) ходили в Велье–Никольское полем, по грунтовой дороге, на поле рос кок-сагыз. Мы знали, что это низкорослое невзрачное растение выращивали для производства резины, потом была дорога через рощу и далее по липовой аллее фруктового сада.

Зимой выходили из дома затемно, собирались группами, во главе таких групп шли мальчишки с факелами, в консервную банку набивалась пакля, пропитанная мазутом, банка крепилась на шест, шест несли, высоко подымая над головой. Очень боялись волков. Велись постоянно рассказы о том, кто их видел и какие они – волки; я их никогда не видела, но очень боялась, даже идя по Черни в темное время.

К портфелям привязывали веревки и носили их на спине, как сейчас дети носят ранцы, чернила носили в чернильницах – непроливайках в мешочках. Зимой чернила в дороге часто замерзали. Уроки физкультуры всегда, в любую погоду, были на улице. Ни о каких столовых, обедах и буфетах речи не было, каждый ел на перемене то, что положили родители в портфель. Меня никто по утрам в школу не будил, никто не кормил, не провожал, я пила по утрам холодное молоко с хлебом и помню, завидовала тем, кому утром мама готовила горячий чай. Годы были очень голодными. Я часто в школу носила «конфеты», приготовленные в русской печи мамой из сахарной свеклы. Ела я их с удовольствием, но почему-то они никому, кого бы я не угощала, не нравились. По дороге из школы мы ходили в колхозный сад и искали в опавшей листве яблоки, ели шиповник, в полях отыскивали недобранную после уборки картошку и пекли ее на костре. В школе занятия начинались в 8 утра, заканчивались к часу. Но очень часто нас оставляли «после уроков», отпускали иногда в 3-4 часа дня, и домой с учетом времени, потраченного на поиски в дороге картошки, плодов, трав, мы возвращались затемно, уроки, естественно, учить было некогда. Так что оценки были по всем предметам, кроме физкультуры и поведения, в основном, тройки. Отличников по Велье-Никольской школе никого не помню. Наверное, в 5 и 6 классах их не было.  «После уроков» означало, что с нами проводились дополнительные занятия, как правило, они означали наказание всего класса за нерадивое учение. Особенно увлекался оставлением «после уроков» преподаватель русского языка Петр Петрович (фамилию не помню). Это был молодой мужчина (а может быть и юноша), темно-русый, коренастый, круглолицый, с нечистой кожей лица. У него была своеобразная методика преподавания; он вызывал ученика (ученицу) к доске и требовал «отчеканивать» наизусть правила по русскому языку. Стоило просто запнуться при ответе, как он сажал ученика «на место» (т.е. за парту) и ставил в дневник единицу. Возможно, это и способствовало нашей грамотности, но было унизительно. Он же оставлял нас после уроков писать диктанты, а для этого отводился класс в полуподвале школы.

Математику преподавала Александра Алексеевна (фамилию не помню), потом она учительствовала в средней школе в Черни. Между собой у нас ходили сплетни, что у Петра Петровича с Александрой Алексеевной - любовь. Остальных учителей не помню.

В шестом классе после занятий мы часто ходили на ближайшее поле колхоза убирать картошку, горох, сажали желуди на лесополосах по сталинскому плану преобразования природы. И приятно сейчас сознавать, что эти лесополосы, так украсившиеся наш край, носят и частичку нашего детского труда.

 

 Калининград, май 2003 года